- Ты это дело брось! — с угрозой сказал Севастьянов.
Но Иван Иванович не бросил. Работа в кружке захватывала его все больше. А так как заменить Панкратова на заводе оказалось некем, то Севастьянов мог только «прижимать» его. Когда к рождеству и пасхе давали наградные, Ивану Ивановичу либо совсем не доставалось, либо получал он меньше всех.
О недоброй памяти старого времени Панкратов вспомнил тогда, когда на завод приехала группа кинематографистов для натурных съемок первого цветного фильма «Груня Корнакова» («Соловей-Соловушко»). Сценарист и режиссер использовали подлинные события из истории завода и факты, связанные с семьей живописца Конакова, расстрелянного за участие в Кронштадтском восстании 1906 года. Главных героев играли московские актеры, а рабочих изображали заводские драмкружковцы. Они «тушили» пылающее здание мастерской, подожженное хозяином, решившим получить страховую премию, прыгали в Данховку, «спасаясь» от жандармских плетей. А ведь именно так все и происходило когда-то.
Не забыли рабочие погибшего товарища. Кузнецовский поселок возле завода, преобразованный в город, по ходатайству заводского коллектива получил название Конаково.
В 20-х годах кружок любителей театрального искусства на Конаковском заводе переживал полосу расцвета. Панкратов ставил спектакли и играл сам.
Готовили «Детей Ванюшина». Иван Иванович распределял роли. Он обратил внимание на суфлера — молодую застенчивую девушку Пашу. Обычно Панкратов искал в исполнителе не внешнего сходства, а понимания образа, внутреннего соответствия роли, Иван Иванович предложил Паше сыграть Инну. Девушка только мечтала о том, чтобы ей когда-нибудь дали самую крохотную роль, а тут такая честь. Паша покраснела от удовольствия, но... в первые же дни раскаялась, что согласилась играть. На репетициях то и дело раздавались возгласы Ивана Ивановича:
- Не так!
Начинали сначала.
И опять режиссер недоволен:
- Назад! Не то!
Все же Панкратов добился своего: Паша отлично сыграла роль Инны, поверила в свои силы и тридцать лет, потом была одной из самых способных артисток заводского драматического кружка.
После одной из репетиций Иван Иванович проводил Пашу домой. У них нашлись общие темы для разговора: оба выросли на заводе, оба беззаветно любили искусство. Они начали встречаться, полюбили друг друга, и скоро стала Прасковья Афанасьевна женой и верной подругой Панкратова на всю жизнь.
Пошли у них дети. Потом молодое поколение подросло. Сын Николай стал офицером Советской Армии и, когда началась Великая Отечественная война, ушел на фронт. Дочь Нина поступила в Калининский педагогический институт. Приехала она как-то на каникулы и услыхала, что мать над отцом подтрунивает:
- На рыбалку собрался. Ну, значит, опять с ангобом не ладно.
- А что это за ангоб?
Отец плел сети. Он отложил челнок и вентиль, улыбнулся и сказал:
- Был я поменьше тебя, годов двенадцати, жил на Украине: отец в Миргородской художественно-промышленной школе мастером работал. Видел я там глиняные куманцы. Вроде как бы фляга, но потешная такая, колесом или кольцом, а в середине пусто. Наливают во флягу квас, а в кольцо кладут завернутый в тряпку кусок льда, чтобы квас был холодным. Куманцы всегда цветасто и затейливо украшали. Полюбопытствовал я, как же их украшают. Знал, что глина не выдерживает обжига при высокой температуре, а обычные краски — те, которыми расписывают фаянс или фарфор, требуют именно высокой температуры. Оказалось, что украинские мастерицы применяли старинный способ: украшали куманцы да глечики такой же глиной, только жидкой и подкрашенной. Эта подкрашенная глина и называется ангобом. Отсюда и способ раскраски подцвеченным раствором глины получил такое же название.
Нина удивилась:
- Что же ты, папа, думаешь об ангобе, если этот способ давно существует?
- Ах, дочка, — сокрушенно покачал головой Иван Иванович. — Хочу я ангобом украшать не глину, а фаянс, а это, брат, такая задача...
Он снял с печки небольшую темную вазу с ярким зеленым узором и сказал:
- У прежнего хозяина, Кузнецова, кое-что в этом смысле делали. Но что ему искусство? Его выгода манила.
Иван Иванович показал на зеленый узор.
- Вот эти цветки живописец рисовал на необожженном фаянсе говяжьим салом.
- Чем, чем? удивилась Нина.
- Говяжьим салом. Чтобы краска к этим местам не приставала. Окунут вазу в темный ангоб — она вся окрасится, а рисунок останется белым. Потом сало в обжиге сгорит, и вазу окунут в светло-зеленый или желтый ангоб. Так и получался узор в два цвета. Быстро и дешево. До того это оказалось выгодным, что Кузнецов велел посадить на новый участок двадцать мастеров. Они из майолики — грубой, не годной для фаянса глиняной массы — и делали такие вазы. А на фаянсе и фарфоре пробовали делать и в Конакове и в Вербилках, да ничего не получалось.
- А у тебя получится, папа?
- Вот уж не знаю. Но если получится, люди спасибо скажут.
В ту пору Иван Иванович работал старшим лаборантом живописного цеха по краскам. Зашел он однажды в цех посмотреть, как ложатся приготовленные им краски. Раньше, по старому методу, ленту на борту тарелок выполняли «крытьем». Работница наносила краску кистью, а потом брала тампон из тряпки и как бы примачивала краску, «сбивала» ее. Поверхность получалась ровная, и мазок не был заметен для глаза.
Но такой метод устарел: «крытельщицы» работали медленно. Сейчас на редком заводе можно увидеть двух-трех доживающих свой век представительниц этой профессии. Вместо «крытья» на советских заводах применяют отводку: сидя возле вертящегося круглого столика — турнетки, отводчицы широкой кистью наносят краску на тарелку. А в последнее время по предложению новаторов Ленинградского фарфорового завода имени Ломоносова этот процесс механизировали.
- Как дела? — придя в цех, спросил Иван Иванович контролера.
Тот махнул рукой.
- Снизили сорт на всей партии тарелок.
- Краска? — забеспокоился Панкратов.
- Краска вроде обычная, — развел руками контролер, — а тон сухой.
Опять та же история! Крытельщицы «сбивают» краску, она ложится сочно, но работа идет медленно. Отводка—метод быстрый и дает возможность экономить краску, а тон получается неприятный, сухой. Что же делать?
Иван Иванович снова подумал об ангобе. Если бы взять шликер — жидкую фаянсовую массу, подкрасить ее и этим ангобом нанести полосу по необожженной тарелке. Он составил шликер, сделал у себя в лаборатории голубой ангоб из новой краски и отнес его отводчицам Ворониной и Грибковой.
- Вот это тебе, Тоня, а это тебе, Маша. Пробуйте.
Состав густой — не то, что обычная краска. Непривычно было расписывать и сухие тарелки. Работа шла медленно, и девушки нервничали: пожалуй, еще нормы не выполнишь. Они спешили, как могли.
К концу дня Иван Иванович опять зашел к отводчицам.
- Ну, как успехи?
- Плохо.
- Что так?
- Неровно ангоб ложится.
Посмотрел Иван Иванович: действительно, на тарелках потеки.
- Может, пересушен товар. Не пробовали посырее брать?
- Куда тут пробовать, с этим еще не справились.
- Посмотрим, что обжиг покажет, — задумчиво сказал Иван Иванович. Ему было неприятно, что новая краска дает прежний порок: не ложится ровно. Может, прибавить что-нибудь в ангоб? Но что именно?
Когда тарелки принесли из обжига, Панкратов расстроился еще больше. Краска пропитала сухие борта насквозь. Все тарелки пошли в брак.
«Надо все-таки попробовать расписывать сырые тарелки или промывать их», — подумал Иван Иванович. Но в это время из конторы принесли приказ «прекратить нелепую порчу материала». Делать нечего, пришлось подчиниться.
И снова на годы замолк разговор об ангобе. Только нет-нет да и скажет Прасковья Афанасьевна мужу:
- Как, Ваня, все не клеится с ангобом?
Она знала, что Иван Иванович опытов своих не бросил и мысли об ангобе не оставил.
Как-то весной 1949 года Иван Иванович вернулся с завода домой. Прасковья Афанасьевна почувствовала в его приходе что-то необычное: и дверь муж открыл не тихо, а рывком, и каблуки сапог стучат громче. Двадцать лет прожили Панкратовы душа в душу и без слов научились понимать друг друга. Прасковья Афанасьевна спросила:
- Ну, какая у тебя радость? Поделись, не жадничай.
- А ты что: петушиное слово знаешь? Откуда пронюхала? Кто сказал?
- Сорока на хвосте принесла.
- Ну, слушай. Филянскую знаешь?
- Художницу? Веру Григорьевну?
- Ее. Так вот, она сделала вазочки и расписала их.
- Неужели ангоб? — вскрикнула Прасковья Афанасьевна.
Иван Иванович мылся, фыркал возле умывальника, веселые глаза поблескивали из-за полотенца.
- Вот то-то и оно, что ангоб. Конечно, краска у нее тоже плывет, как и у меня, а есть места, гдехорошо пристала.
Филянская совсем не случайно решила заняться ангобом, хотя путь к нему у нее и был долог.
Родилась Вера Григорьевна на Украине, возле Миргорода, в местах, где полтавские гончары издавна применяли ангоб, подкрашивая глину и расписывая ею глечики и блюда. Многому еенаучила мать, которая любила украинское народное искусство, собирала образцы различных вышивок, и у нее накопилось их несколько альбомов. От матери и у Веры Григорьевны появился интерес к народным мотивам, закрепленный во время ученья в художественно-керамическом техникуме в Миргороде, а затем в Межгирье, знаменитом своей керамикой. Двадцать лет прошло с тех пор, как Филянская приехала на Конаковский фаянсовый завод. За это время она создала много сервизов, ваз, блюд. Основа всех ее работ — украинская, народная. Но художница не копировала известные элементы, а творила легко и свободно, в каком-то особо приятном современном вкусе.
